"Graphics of Boris Budinas"

MY VIDEO-page - Моя видео-страница
Видео на youtube On youtube
Prishvin diary 1941-45
Lukerja - songs and life
Christmas carol - Linovo, Putivl, Moscow (old version)

1 июля 2020

Марголин:Страна ЗЭ-КА-Польша,начало войны
Фото - военные негативы 1941-45
https://www.litmir.me/br/?b=547091&p=5

Основная часть книги - о лагерях, в которых он сидел в СССР. Но сначала о начале войны и бегстве из Лодзи в Пинск.
Очень интересно - начало войны с Польшей, бегство к Румынской границе. Взгляд общества на евреев/

И только вечером 23 августа 39 года стало ясно, что будет война. В этот вечер мир узнал о пакте Сталина с Гитлером. Чувство ужаса, с которым мы приняли это известие, можно сравнить с чувством посетителей зоологического сада, на глазах которых отворяется клетка с тиграми. Встают голодные звери, и дверь из клетки открыта для них. Это и было то, что "вождь народов" сделал 23 августа: спустил на Европу бешеного зверя - дал благословение немецкой армии броситься на Польшу. За этот "мудрый шаг", в защите которого изощряются продажные перья, десятки миллионов заплатили жизнью. За преступление 23 августа Россия заплатила океаном крови и нечеловеческими страданиями. Это не был кратчайший путь к уничтожению Гитлера, но зато - кратчайший путь к разгрому Европы. В сентябре 39 года начался разгром Европы с благословения Сталина. "Вождь народов" мог быть доволен исходом своей игры, хотя первоначальный расчет его и не оправдался. "Столкновение хищников", как назывались события 39 - 40 годов, В советской версии, пришлось спешно переименовать в "великую оборонительную войну мировой Демократии". Злорадная улыбка, с которой советские правители наблюдали мировой пожар, очень скоро сменилась выражением ужаса. Для нас, маленьких людей, кровью которых торгуют на политическом рынке, день 23 августа 39 года - мрачная и зловещая дата.
Немецкая радиопередача на Польшу начиналась с полонеза Монюшко.

За 20 лет своей независимости Польша Легионов совершила три преступления, за которые теперь наступала расплата: три ошибки, из которых каждая равнялась преступлению перед судом Истории и человеческой совести. Первым преступлением со стороны народа, только что сбросившего ярмо национального порабощения, была его политика по отношению к национальным меньшинствам. Белорусы, украинцы, литовцы и евреи были подавлены и лишены равных прав в польском государстве. Вторым преступлением была нечеловеческая и хищная идеология польской "правой" - политический цинизм во внутренних отношениях, который в особенности после смерти Пилсудского привел к популяризации гитлеровских методов в польском обществе и исказил моральные черты польского народа гримасой антисемитизма - вплоть до сегодняшнего дня. Третьим преступлением была внешняя политика, нежелание служить обороне европейской Демократии, что выразилось в 1938 году актом постыдной измены, когда Польша помогла Германии в разделе Чехословакии и этим свила веревку на собственную шею.

В тот день, прощаясь навеки с мирным польским пейзажем, я думал о стране, которая, по словам Пилсудского, была "осуждена на величие" - но не сумела быть великой. В Шопене и Пилсудском даны два полюса польского духа: музыка Шопена - без грана твердости и мужской силы и подвиг Пилсудского, героический, но лишенный последней глубины и мировой перспективы. Между ними двумя не было настоящей середины, не было политического такта и умения творить новое, не отуманиваясь гордостью. Шопен и Пилсудский оба остались без продолжателей.

Вдруг низко показались немецкие самолеты (польских мы так и не видели до самой румынской границы). Толпа бросилась врассыпную. Мы тоже оставили наш "бьюик" и залегли в картофельном поле под изгородью. Но в тот день еще не бомбили беженцев. Только назавтра разыгрались страшные сцены по дороге в Люблин, и шоссе было на метры залито кровью...

Услышав, что делается в Варшаве и о волне беженцев, которую мы опередили, наш хозяин побежал покупать телегу и лошадь, чтобы быть готовым в путь. Мы занесли в Брест панику, от которой спасались... На следующее утро мы выехали на Волынь.

Фронт тек за нами, но в 200 километрах за Варшавой ничего не было известно о действительном положении. Поляки возлагали надежды на какую-то фантастическую помощь с Запада, на английский воздушный флот, на французский прорыв линии Зигфрида, на вмешательство Красной Армии. Офицеры лгали солдатам, местные листки сообщали в огромных заголовках о прорыве польской кавалерии в Восточную Пруссию, о бомбардировке Берлина и о вторжении французов в Саарскую область.

На дорогах стояли брошенные автомобили, бесполезные ввиду отсутствия бензина. Владельцы их охотно меняли дорогую машину на телегу с лошадью. У нас еще был бензин, но машину приходилось прятать, чтобы не реквизировали военные власти. Магазины и лавки были закрыты или пусты; начинался вслед за политическим бытовой развал.

На узкой тернопольской улочке я услышал из уст молоденьких польских сестер милосердия, в хаки и с противогазом, слова ядовитой ненависти, погромные речи о евреях... Им не терпелось.... Это были сестры или матери тех шестилетних детей, которые позже бросались на еврейских стариков и женщин и вырывали у них волосы - детскими ручонками. В тернопольской толпе уже были первые симптомы деморализации и ожидания новой власти. Были там особые беженцы: польские семьи из района, бежавшие в город из страха перед украинской расправой.

В эту минуту радио передавало текст речи Вячеслава Михайловича Молотова. Торжественное сообщение всему миру о том, что на рассвете сегодня Красная Армия перешла границу, чтобы ввиду распада Польского государства взять под свою защиту родственные народы Западной Украины и Белоруссии.

Через час мы стремглав мчались из Черткова. Бензина могло в обрез хватить до румынской границы. Мы объезжали колонны польских войск; солдаты смотрели на горизонт - не идут ли советские танки? - и офицеры объясняли им, что Красная Армия идет на выручку.

В час дня мы прибыли в Снятин, 5 километров от румынской границы. Там мы узнали, что граница герметически закрыта. Еще два дня назад можно было за деньги перейти ее. Но теперь и деньги не помогали. В связи с событиями румыны выставили тройной кордон войск на границе. Прорваться было невозможно.

Мы упустили единственный шанс: следовало бросить наш прекрасный "бьюик", смешаться с толпой и миновать границу с группой военнослужащих, под покровом темноты. Но мы были еще новичками: как рисковать, как вдруг решиться на приключения, на лишения? Наша черная мощная машина вдруг показалась нам надежным оплотом, как корабль ночью в открытом море среди бури. Мы видели, что она была не единственной цивильной машиной в очереди. И ночь прошла в нервном ожидании, в мерном продвижении к заветной черте, где под аркой стоял румынский офицер с фонарем и отмечал число солдат на каждой машине: "Следующая! Следующая..."

На рассвете пришла наша очередь. Нас пропустили на 5 метров за границу. Рядом с румынским офицером стоял польский, помогал разбирать и вылавливать евреев. "Документы! - и прочел на паспорте нашего шофера: "Шимкевич Мойше""... Остальные были не лучше.

Нам велели выйти из машины и вернуться. Автомобиль достался румынам. "Не дадим машины большевикам!" - объяснил по-немецки румын. Рядом ругался француз, которого тоже не пропустили. Ему объяснили со стороны в чем дело: в его машине оказался случайный попутчик - еврей. Дело сразу уладилось: еврея высадили, француз укатил, обрадованный. Хорошо быть французом.

В тот же день группа палестинцев сделала последнюю попытку прорваться домой: предложила румынским властям пропустить их в Констанцу, прямым транзитом к пароходу, в автобусе под конвоем жандарма. Мы простояли полдня на пограничном мостике, ожидая ответа по телефону из близких Черновиц. В конце концов нас прогнали с руганью. Смеркалось. Мы решили, что утро вечера мудренее.

На следующий день было безоблачное небо и солнце, играла музыка и весь город был на ногах: ночью вошли советские войска.

На высокой башне ратуши развевалось красное знамя, танкетки стояли на площади, и улица кишела народом. Красноармейцы стояли, окруженные густой толпой. Каждый был в центре круга, его забрасывали вопросами, теснились посмотреть как на диво. Возникли десятки импровизированных митингов. Добродушные солдаты, не выказывая ни тени удивления или смущения, отвечали на все вопросы. Начиналось мое путешествие в Россию, хотя в эту минуту я и не подозревал этого.

Группа красноармейцев стала в кружок:
Рас-цве-тали яблони и груши,
По-плы-ли туманы над рекой,
Вы-хо-дила на берег Катюша...
Мелодия "Катюши" всем очень понравилась... Еще три дня тому назад никто не ждал в Снятине этих песен. Польские летчики в красивых черных мундирах, офицеры в рогатых шапках, гражданское польское население, как ошеломленные, старались понять что случилось, не верили глазам...

Только годы спустя, находясь в Советском Союзе, я понял, какую комедию отломали в это лучезарное утро веселые красноармейцы - как вдохновенно и стопроцентно врали нам ярославские и уральские пареньки, как они над нами потешались, рассказывая о сапогах по 16 рублей и колхозном рае. Видимо, были у них на этот счет инструкции или сказался своеобразный русский патриотизм - утереть нос полякам. Надо сказать, что евреи сразу возымели некоторые подозрения: услышав, что "все есть", "у нас все есть!", стали задавать каверзные вопросы: "А есть ли у вас Копенгаген?" Оказалось, что "как же, есть и Копенгаген, сколько хотите!.." Еще яснее стала картина, когда комендатура распорядилась открыть все магазины, объявила, что злотый равняется рублю, и на лавчонки обрушилась лавина советских покупателей. "Рубль за злотый!" - это им даром отдавали остатки буржуазного изобилия, как премию победителям. Позже я видел, как в пустые магазины во Львове входили командиры и, не умея читать по-польски, спрашивали, что здесь продается. Им было все равно, что покупать - гвозди, чемоданы, купальные костюмы. И о цене не спрашивали, так что евреи сперва набавляли скромно - 10, 20%, а потом сообразили, что этим людям нужны любые вещи за любую цену.

А в Снятине была идиллия: на рынке людно, советские командиры заняты покупками и отменно вежливы. Население организовало демонстрацию привета Красной Армии. Разукрасили город, и человек 700 прошли перед зданием комендатуры с красными флагами и криками "Да здравствует!" и "Ура!" Большинство были евреи. Несколько украинцев шли сзади. Поляков не было. Если принять во внимание, что в Снятине было тысяч пять евреев, которые имели все основания быть благодарными советской власти, то процент еврейского энтузиазма был относительно невелик. Но поляки не видели тех тысяч, которые остались дома. Для них это была "еврейская демонстрация". И вечером того же дня польская патриотка, учительница, горько жаловалась мне на снятинских евреев.

Население встретило Красную Армию как ангела-избавителя. Не только евреи - и поляки, и украинцы, и белорусы открыли свои сердца Советскому Союзу. Вступление советских войск было понято всеми не как заранее договоренный и циничный раздел Польши, а как неожиданно выросшая на пути гитлеровцев преграда: "досюда - и ни шагу дальше". С восторгом передавалось, что немецкие дивизии отходят перед Красной Армией. В городе Ровно воевода распорядился построить триумфальную арку и велел делегациям от населения приветствовать вступающие войска. Польская полиция Ровно в белых перчатках и с букетами цветов встречала Красную Армию. Известие о том, что советские войска приближаются к Висле, вызвало взрыв энтузиазма в осажденной Варшаве: выручка идет. Никогда в истории 2-х народов, никогда в истории этих земель не было более благоприятного момента, чтобы покончить все старые счеты, ликвидировать вековые распри, восторженным признанием и благодарностью привязать к себе поляков и неполяков - и начать новую эру. Всех нас можно было тогда купить за недорогую цену.

В эти дни миллионы отчаявшихся людей уходили от немецкого нашествия. Немецкий разбой и национальное крушение оставили только один выход - на Восток. Поляки шли - к братскому славянскому соседу. Евреи - под защиту великой Республики Свободы. Социалисты и демократы - к стране Революции.

В эти дни в одном из пансионатов Отвоцка (под Варшавой) случайно застрял мой приятель, домовладелец и гласный города Пинска, человек мирный и буржуазный. Немецкий лейтенант вошел в залу пансионата, увидел еврейские лица, дрогнул, сказал: "Ужас, сколько евреев!" - и вышел. Вечером их стали переписывать. Когда очередь дошла до пинского домовладельца, его осенило. Он гордо выпятил грудь и сказал: "Я русский коммунист!" Немецкий лейтенант посмотрел молча, ничего не сказал. Но на следующий день ему позволили выехать. В пути ему не повезло, он попал в лагерь и просидел там в открытом поле с толпой беженцев несколько дней, пока немцы не выгнали всех на дорогу и не погнали на русскую границу. Конные с нагайками гнали пешую толпу бегом 15 километров. Та минута, когда перед моим приятелем выросла фигура русского часового, была переломом в его жизни. Он добежал до него, залитый слезами, обнял и стал целовать лицо, штык, мундир. Красноармеец усмехнулся и сказал: "Спокойней, братишка, спокойней - теперь уж лучше будет!"

Все верили, что лучше будет. В моем родном городе Пинске, месяцем позже, я мог убедиться, что мой домовладелец не был исключением. Еврейская молодежь демонстрировала на улицах Пинска с портретами Сталина и... Пушкина. Мало кто из этой несчастной молодежи понимал, что по ту сторону Буга половина польского еврейства расплачивается головами за их торжество.

В Острове-Мазовецком произошло накануне повальное избиение евреев.

Местечко это было забито беженцами. Вчера утром возник пожар, и немцы обвинили евреев в поджоге. Это было сигналом погрома. На рынке, куда согнали все еврейское население, разыгрались потрясающие сцены. Евреи бежали из местечка, по ним стреляли. Наконец отобрали 350 человек и погнали на кладбище. Кроме них взяли 30 поляков и в их числе слугу из гостиницы, где находился Браун. Слуга вернулся и рассказал хозяину, что на кладбище немцы отделили женщин и детей от мужчин. Мужчинам велели копать могилу. Копали молча, только женщины и дети подняли крик. Двое беженцев подошли к немецкому лейтенанту. У них была дочь, девочка 8 лет, и они предложили лейтенанту все деньги, какие у них были, чтобы девочке позволили вернуться в местечко. Для себя они не просили ничего. Немец взял деньги, вынул револьвер и пристрелил девочку на глазах у родителей. Все 350 человек были скошены пулеметом. Большое впечатление произвело на поляков, когда они увидели, как у маленьких детей от пуль отскакивали во все стороны ручонки, ножки и головки. Потом группе поляков велели закопать трупы. Они медлили. Немцы предложили на выбор: по 20 злотых за работу или пулю. Поляки закопали трупы.

В полдень он был на станции на русской стороне, где стоял советский поезд. Сестра милосердия, которая прониклась к нему симпатией, впустила его в офицерский вагон, и он без препятствий доехал до Львова. На этой истории не стоило бы останавливаться, если бы не тот поразительный факт, что Мечислав Браун, который во Львове был принят с почестями, зачислен в польскую секцию Союза советских писателей со всеми вытекающими отсюда материальными последствиями, спустя три месяца добровольно перешел границу в обратном направлении.

Это общество, которое в польские времена привыкло критически оценивать каждый шаг власти и никогда не признавало над собой окончательного авторитета государства, теперь лицом к лицу стояло перед террором и господством силы, темной и нерассуждающей, не делавшей различий и уничтожавшей все, что не вмещалось в рамки "Госплана".

Весь город говорил об адвокате Б., человеке, имевшем талант и призвание юриста влюбленном в свою профессию, который плакал в кабинете советского начальника, умоляя не ломать ему жизнь. Это не помогло ему. Адвокат Б. получил место мелкого почтового служащего и через короткое время был вывезен в глубь России. Его жена подала властям просьбу - отправить ее к мужу. Через некоторое время вывезли и ее, но не к мужу, а в глухой колхоз Казахстана, откуда она писала, что "завидует Але". Больше ничего не было в этом письме, но десятки пинчан, читавших его, знали, что Аля - ее сестра, умершая год тому назад.

В прокламации о присоединении Познани и Лодзи к гитлеровской Германии говорилось о "высокой чести и неизмеримом счастье", которое выпало. на долю бывшим ПОЛЬСКИМ городам. "Die hohe Ehre und unermessliches gluck". Это была ложь. То, что произошло в Пинске и вокруг него во всей Западной Белоруссии и Украине, было точно такой же ложью. Кто-то зажал нам рот и говорил от нашего имени.

Понятие "погрома" соединяется обычно с представлением о внешней силе. Никакое нормальное общество не учиняет добровольно погрома над собой. Большевики пришли в мирную страну, которая, как многие другие или больше многих других, нуждалась в социальных преобразованиях. В течение короткого времени они произвели в ней тотальный погром. Можно сказать, что количество зла и насилия, человеческих страданий и горя, которое они причинили, превысило в короткое время все, что эта страна вытерпела за ряд столетий. Рекорд, который они поставили, был превзойден только их продолжателями в 1941 и следующих годах - немцами. То, что они сделали, не вытекало из нужд страны, а было продиктовано бездушным и зверским доктринерством. Население в целом отшатнулось от них. Местные люди, которые к ним примкнули и помогли им образовать аппарат власти, были постепенно вовлечены в процесс, из которого уже не могли высвободиться.

Я не хочу переводить Маяковского - но я должен! Я не хочу аплодировать, но я обязан. Не хочу, чтобы Львов был советский, и сто раз в день говорю обратное. Всю жизнь я был собой и был честным человеком. Теперь я ломаю комедию. Я стал подлецом! И среди людей, которые заставляют меня лгать, я становлюсь преступником.

Трагизм положения польских евреев выражался в том, что одни были "безмерно счастливы", спасаясь от немцев у большевиков, а другие - так же безмерно счастливы, спасаясь от большевиков у немцев. Это положение очень скоро изменилось. Но остается фактом, что еще весной 1940 года евреи предпочитали немецкое гетто - советскому равноправию.

Война кипела в Европе, пала Франция, Англия была на грани катастрофы, зло побеждало, а мы в Советском Союзе были на стороне насильника. Все кругом притворялись и лгали, и над каждым нависла угроза. Семьи, племена и народы были разделены границами и запретами. Свобода передвижения была отнята у нас, и мы чувствовали, что чудовищная бессмыслица, в которой мы увязли, в любой день может и должна разразиться взрывом. Поляки и мужики ненавидели евреев, евреи боялись советских, советские люди подозревали несоветских, местные ненавидели тех, кто приехал командовать ими издалека, приезжие - тех, кого подозревали в нелояльности и саботаже. Все было сверху гладко и благополучно, полно официальной советской фразеологии, но под нею клубились массы ненависти, готовой ударить.

Мы, евреи, первые научили мир, что человек создан по образу и подобию Бога. Греки и римляне прославили Человека, и идея Свободы росла в Европе вплоть до эпохи просвещения и Великой французской революции, которая провозгласила права Человека и Гражданина.

Но этот европейский идеал свободного человека имел обратную сторону медали: вечное беспокойство и неудовлетворенность, тревогу и жадность, которая гнала европейцев во все стороны мира, на открытия, на эксперименты и завоевания.

Азиатская культура тысячелетиями создавалась в Индии и Китае. Была в этой культуре мудрость и покой, которого не знали европейцы, и чувство единения с природой, вечным источником сил. Но это была массовая культура, и оборотную сторону ее сотавляла стадность и всеподавляющая деспотия Тамерланов и Чингис-ханов.

Евразийцы ушли из Азии и не дошли до Европы. Они могли бы взять у европейцев и азиатов то великое и положительное, что было в их культурах: идею гражданской свободы и достоинства человека с одной стороны - идею вселенской жизни, полной мудрого покоя и самодовления - с другой стороны.

Если бы они их соединили - они стали бы величайшим народом мира!

Но вышло наоборот: они взяли из каждой культуры ее минус, ее слабость. И они соединили европейскую тревогу, раздвоенность и мучительные искания с азиатским деспотизмом и подавлением личности.

Этот народ не имеет ни скромной мудрости индусов и китайцев, ни уважения к человеку и личной гордости французов и англо-американцев. Вечно он недоволен и страдает, и вечно страдают его окружающие.

В советском лагере

Я мог убедиться,как мало знало наше начальство об обстоятельствах, приведших в их распоряжение столько иностранцев "западников". Неподдельное удивление отразилось в глазах Богрова, когда он услышал рассказ о том, как зарегистрировали полмиллиона беженцев "на возвращение", а потом вывезли их в противоположную сторону, в лагеря.

Я не поехал в Россию через Интурист, и не перешел в темную ночь полесскую границу. Я оказался туристом особого, третьего рода. Люди, симпатизирующие советской системе, полагают, что мой маршрут был неудачно выбран и увел меня в сторону от знаменитых советских путей.

Я не был под Сталинградом, не брал Берлина. Если бы я там был, может быть, я писал бы иначе? Может быть. Маршрут мой был выбран не мною, мне его указала Советская Власть. О Сталинграде мир знает все, о лагерях -- ничего. Где правда России, на параде победы на Красной Площади, или в стране зэ-ка, которая выпала из географического атласа? Очевидно, надо брать эти вещи вместе, в их целости и взаимной связи. Для меня нет иллюзий, я видел подземную Россию. Я видел.

1 July 2020

Margolin - the start of WW2 - Poland/ Russia (sorry, in Russian), Photo - war negatives - 1941-45